Авторская колонка — 13:02 29 Ноября 2013 —
На смерть литературы
ГЕОРГИЙ БОВТ, Сделка с режимом трудно расторжима. И хорошо еще, если все кончалось только изгнанием...
«Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии». К этому выводу, с которого он и начал свою Нобелевскую лекцию, Иосиф Бродский пришел, когда его выслали из Страны Советов. Однако для многих представителей российских литераторов, интеллигенции в широком смысле слова, этот вывод был совсем даже не очевиден. Как при царе-батюшке, так и при «Софье Власьевне». Нынче прежняя судьбоносность выбора ушла, притом далече, будучи низведенной до перформанса публичного непослушания на тему «Как я не пошел к Путину». Возможно, часть общественности воспринимает это «не пошел» как акт гражданского мужества (я к таким не принадлежу, полагая, что тот же Сергей Шаргунов был уместнее, когда произнес в лицо президенту слова о надобности освободить заключенных по «болотному делу»), хотя даже эта часть не может не признать, что такой акт уже не есть сегодня подвиг. Куда большее гражданское мужество демонстрировал хитрован Валентин Катаев, когда виртуозно увиливал, притворяясь пьяным, от задушевных посиделок с «вождем народов», которому Катаев импонировал, и он все рвался с ним поговорить о жизни и смерти. За неимением под рукой Махатмы Ганди. А вот Борис Пастернак, тоже любимец вождя (уж не потому ли потом Никита Сергеевич с таким тщанием гнобил этого еще одного нашего Нобелевского лауреата?), все норовил прильнуть. Так норовил, что -— согласно легенде — «трижды предал» своего друга Мандельштама, когда его арестовали, а Сталин лично поинтересовался у Пастернака по телефону, отчего он не заступается за него, неужто из трусости? Пастернака и Путин поминал на встрече с литераторами: «Мы никогда не вернемся в ужасное прошлое, когда высылали Пастернака». Оговорился, спутав с другим еврейским поэтом Бродским? В конце концов, обоими занималась одна «контора». Строго говоря, нет: Пастернака действительно «высылали»: мини-вождь ВЛКСМ Семичастный написал ему письмо, уведомив, что партия и правительство не будут чинить препятствий для его отъезда за границу (по тем временам это означало — «а не пошел бы ты, братец, вон»). Но «не выслали»: Пастернак написал покаянное письмо Хрущеву и отрекся от премии за опубликованного за границей «Доктора Живаго». Потом сам же признался: «Я пропал, как зверь в загоне./ Где-то люди, воля, свет,/ А за мною шум погони./Мне на волю хода нет». Но было поздно. Зато оцените, какие были «одухотворенные времена», на зависть всем прохановым. Апогей, наверное, это постановление ЦК ВКПБ 4 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Художественными произведениями занимались целые ЦК и политбюро. Крамолу в стихах и прозе искали на самом высоком уровне, с помощью НКВД-КГБ. Как если бы сейчас текстами Акунина, Быкова, Сорокина и Прилепина интересовались главные чины страны. Смешно, ей-богу. Русская интеллигенция, особенно писательская, издавна видела себя главным связующим звеном между раболепной темной толпой и Верховным Правителем, усматривая свою функцию в том, чтобы просвещать всех. То, что подчас русское художественное слово играло почти сакральную роль в общественной жизни, способствовало и тому, что интеллигенция заняла уникальную нишу в этой жизни, и тому, что ее отношения с властью носили уникальный, в сравнении со всеми другими странами, характер. Все великие перемены вначале в какой-то степени происходили в русской литературе, а уж потом в реальности. Сложилась своеобычная модель запуска реформ, когда роль провокатора (в хорошем смысле) играл очередной поэт у трона. Или группа «поэтов». В средневековой России при царе были скоморохи и юродивые. Им многое позволялось. И относиться к этому «общественному институту» — эдакому средневековому аналогу Общественной палаты — пренебрежительно я бы не стал. Какие институты есть, за те и спасибо. Потом место юродивых в какой-то степени заняли литераторы. И вот вам Евтушенко, начинающий свою речь-обращение к Хрущеву с дежурно-унизительного: «Я хочу поблагодарить руководителей партии и правительства за любезно предоставленную возможность выступить… Никто не сделал больше Вас, Никита Сергеевич, по ликвидации отрицательных последствий культа личности Сталина, и мы все очень благодарны Вам за это». Чтобы затем уже заступиться и за евреев, и за современное искусство — «абстракционизм» — одновременно. Был одернут, но не сослан и не расстрелян. И в годы опалы Хрущева был одним из немногих, кто поздравлял его с днем рождения. А вот другой пример обращения к высочайшей особе, в нем куда меньше заискивания. Но та же надежда на высшую справедливость, якобы потаенную внутри такой особы изначально: «Помощники ваши уверяют вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное богом всегдашнее движение вперед человечества… Ведь вы не можете не знать того, что с тех пор, как нам известна жизнь людей, формы жизни этой… постоянно изменялись, переходя от более грубых, жестоких и неразумных к более мягким, человечным и разумным». Это граф Лев Толстой — Николаю Второму. Не помогло. Не внял. Слишком верил, что «русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так оно свойственно ему и теперь, и будет свойственно до конца дней, и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства». Одинокий Герцен по части создания политических смыслов перевесит сотню нынешних партий. «Записки охотника» и «Муму» Тургенева сделали для искоренения рабства в России не меньше, чем Авраам Линкольн для его отмены в США. Хрущевская «оттепель» стала прежде всего раскрепощением духа в поэтических вечерах в Политехническом и у памятника Маяковскому, где сейчас по 31-м числам разгоняют несогласных, но не поэтов. И уж потом она стала полетами в космос и спорами физиков с лириками, где родились в итоге почти все наши Нобелевские премии. «Новый мир» Твардовского был явлением куда более сильным для своего времени, нежели «проект Навальный» для нынешнего. Горбачевская перестройка и крах «совка» начали вызревать в «Современнике», «Литературке», том же «Новом мире», но уже залыгинском, когда всего лишь какие-то литераторы сумели отменить целый поворот сибирских рек к узбекским хлопкоробам. Добили советское огосударствленное единомыслие тоже силой Слова. Открывшая людям правду прежде запрещенная литература сделала существование затхлого режима невозможным. А какие потоки способны повернуть вспять нынешние мастера художественного слова? Немыслимо представить себе декабристов без Пушкина, а Пушкина без декабристов. Но не надо забывать, сколь польщен был поэт, когда Николай через Бенкендорфа «заказывал» ему записку о воспитании. А как счастлив он был, когда писал, после разговора с Его Величеством в 1826 году Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом «Годунова» тиснем». Такие пушкинские традиции тоже жили долго. Царь — личный цензор! Выгода-мечта! Вот где настоящая русская классика. Кому, как не Сталину, мог писать затравленный Булгаков — прекратите травлю или выпустите меня за границу. Дабы получить ответный звонок: «Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?» И получив правильную реакцию: «Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может», вождь разрешает дальше жить, работать и умереть от почечного нефросклероза. Вот вам и главный русский литературный треугольник: Мастер — Понтий Пилат — Маргарита. Где Маргарита — это все, кто угодно, но чаще всего — непознаваемая птица-тройка Русь, которая несется невесть куда вопреки что правителям, что мыслителям. Многие пытались из этого треугольника вырваться. На простор и волю. Где слава, тиражи и всеобщее почитание. Но не все смогли. Что-то терялось. То слава, то тиражи и разрешение работать, то уважение окружающих, а то и жизнь. Назначенный смотрящим за писателями Александр Фадеев, словно молодогвардеец порой, бросался защищать своих коллег, спасая их от сталинских расстрелов и застенков. Но путы компромиссов с собственной совестью и режимом смог порвать лишь самоубийственным выстрелом. Власть, в свою очередь, всегда искала себе опору именно у интеллигенции. Ну не среди народного сброда же, в самом деле. С ним можно заигрывать, кидать подачки, но рассчитывать на него всерьез — как-то всегда было нашим правителям боязно: неясно ведь, что там у народа на уме. Затем нужны были Революции, такие как Горький и даже «классово чуждый» Алексей Толстой, чтобы выманивать их из-за бугра, возводя при жизни в Мастера при Понтии Пилате. А не примкни такие, как Горький и Маяковский, Блок и сотни других талантов, к большевистской революции, она утонула бы без всякой романтики и грез о царстве счастья на земле на дне платоновского «Котлована». Но раз уж примкнул, то шаг влево, шаг вправо — и «конвой стреляет без предупреждения». Сделка с режимом трудно расторжима. И хорошо еще, если все кончалось только изгнанием из «номенклатуры литераторов» — Союза писателей, откуда исключали и Зощенко, и Ахматову (убив ее мужа и посадив сына, заставив при этом восхвалять палача), и Солженицына, и Войновича и многих других. Были и другие варианты. Сын Катаева как-то спросил его об этих «вариантах»: «Папа, а почему они погибли? Каким образом отбирались жертвы?» А избежавший репрессий и добравшийся до глубокой старости отец отвечал: «Мне кажется, что они находились слишком близко к власти». Сегодняшнее положение русской литературы и ее литераторов, увы, прискорбно. И не только потому, что книг нынче не читают — более трети наших соотечественников не берут их в руки вообще после школы, а почти половина (данные фонда «Общественное мнение») не читает и книжки в год. И не потому, что сгинули в небытие толстые журналы, а заодно взволнованные читательские обсуждения того, что там публиковалось — в поисках жизненных смыслов. А потому, что уровень общественного дискурса в стране упростился — опростился — до полной интеллектуальной убогости. Тон дискуссиям задают не Достоевский (его дальний потомок, бывший трамвайный вагоновожатый, был на встрече с Путиным и молвил слово о пользе каторги, и это было символично), не Писарев с Писемским, не Чернышевский и не Салтыков-Щедрин, не Лихачев или бунтари из журнала «Континент», а депутаты милоновых и иже с ними. Между тем именно для такой страны, как Россия, мне кажется, подобное интеллектуальное упрощение бытия (как сказано в приглашении на ту встречу Путина, «обеднение языка, оскудение мысли и одичание душ»), когда от политических ньюсмейкеров слышишь дремучие рассуждения уровня дворовой подворотни, как раз и станет смертельным ударом. Прекращением ее отдельной цивилизации. Закончим тем же Бродским: «Ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким являются не цензурные ограничения, не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое — пренебрежение книгами, их не-чтение… Если же преступление это совершает нация — она платит за это своей историей…Русская трагедия — это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции». Притом что сейчас это меньшинство уже мало чем отличается от «не читающего» большинства. Может, и нет уже более никакой такой особой русской интеллигенции. Вся вышла. 25 ноября 2013 gazeta.ru Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
|
|
Поделись новостью с друзьями: |
|
357
