Lushnikov Live TV — 12:06 25 Июня 2013 —
Александр Кушнер: «Ахматова была высшим судьей в поэзии»
Поэт Александр Кушнер и Алексей Лушников в телепрограмме «Весь Кушнер»
Александр Семёнович Кушнер – поэт. Автор около 50 книг стихов, в том числе для детей, и большого количества статей о классической и современной русской поэзии.
Алексей Лушников - телеведущий, создатель и владелец телеканала "Ваше общественное телевидение!". Студия прямого эфира
телеканала "Ваше общественное телевидение!"
Санкт-Петербург
- А.Л: Здравствуйте, уважаемые телезрители! В эфире - «Весь Кушнер», и сам Александр Семёнович в студии. Мы продолжаем цикл программ и возвращаемся в поэзию 1970-х. - А.К: Сегодня я решил почитать стихи с посвящениями. Ведь не нужно писать автобиографии, достаточно посмотреть, кому человек посвящает свою работу, и сразу станет ясен круг его друзей. Признаться, я не особенно люблю посвящения, но иногда их делаю. Жизнь диктует! Например, стихотворение, посвященное другу моей юности, прозаику Андрею Битову. Думаю, телезрители его знают. - А.Л: Конечно! - А.К: И «Уроки Армении», и «Пушкинский дом», и т.д. Мы очень дружили, а сейчас видимся редко. Он живет в Москве. Итак, «Два мальчика»: Два мальчика, два тихих обормотика, ни свитера, ни плащика, ни зонтика, под дождичком на досточке качаются, А песенки у них уже кончаются, Что завтра? Понедельник или пятница? Им кажется, что долго детство тянется. Поднимется один, другой опустится. К плечу прибилась бабочка капустница. Качаются весь день с утра и до ночи. Ни горя, ни любви, ни мелкой сволочи. Все в будущем, за морем одуванчиков. Мне кажется, что я — один из мальчиков. - А.К: Были у меня и старшие друзья, не только ровесники. Один из них - Лидия Яковлевна Гинзбург, замечательный филолог, ученица Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского. Ей я посвятил два стихотворения: при жизни и после смерти. Пожалуй, прочту второе. Оно называется «Сахарница». Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько! Среди иных людей, во времени ином, Я видел, что она, как пушкинская Ольга, Умершим не верна, родной забыла дом. Иначе было б жаль ее невыносимо. На ножках четырех подогнутых, с брюшком Серебряным, - но нет, она и здесь ценима, Не хочет ничего, не помнит ни о чем. И украшает стол, и если разговоры Не те, что были там - попроще, победней, - Все так же вензеля сверкают и узоры, И как бы ангелок припаян сбоку к ней. Я все-таки ее взял в руки на мгновенье, Тяжелую, как сон. Вернул и взгляд отвел. А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье? Заплакала? Песок просыпала на стол? - А.К: Понятно, правда? С Лидией Гинзбург мы познакомились в гостях. Она намного старше меня, в то время уже была пожилым человеком, лет шестидесяти. А я – двадцатилетний паренек. Ей понравились мои стихи, и она привела меня к Ахматовой вместе с поэтессой Ниной Королевой, на улицу Красной Конницы. Позднее я сам не раз бывал у Анны Андреевны - и в Комарово, в Доме творчества писателей, и в знаменитой Будке, и на улице Ленина, где она под занавес получила отдельную квартиру. Смерть Ахматовой в 1966 году стала для меня настоящим обвалом. Я понимал, что она - человек немолодой, но надеялся еще успеть поговорить, досказать что-то. Моя книжка «Ночной дозор» вышла после ее смерти, и я очень жалел, что подарил только первую. Кстати, она называлась «Первые впечатления». Я написал: «Моему любимому поэту - Анне Ахматовой. Александр Кушнер». Анна Андреевна прочла и сказала: «Саша, вы хорошо написали. Просто. Не то, что...» - и показала мне книжку другого поэта со словами «Моей королеве…». Правда, мне она тоже сделала замечание: «Почему вы написали наискосок? Так только тенора пишут». С тех пор я пишу прямо. А слово «тенор» мне кое-что напомнило. У Ахматовой же сказано о Блоке: «Трагический тенор эпохи». Понимаете, в то время для нас были совершенно не важны «литературные генералы», зато Анна Андреевна являлась высшим судьей в поэзии. - А.Л: Давайте что-нибудь почитаем. - А.К: Эти стихи я написал в память об Ахматовой в марте 1966 года, когда ее тело привезли из Москвы в Ленинград, чтобы похоронить на Комаровском кладбище. Прочту два стихотворения. Волна темнее к ночи, Уключина стучит. Харон неразговорчив, Но и она - молчит. Обшивку руки гладят, А взгляд, как в жизни, тверд. Пред нею волны катят Коцит и Ахеронт. Давно такого груза Не поднимал челнок. Летает с криком Муза, А ей и невдомек. Опять она нарядна, Спокойна, молода. Легка и чуть прохладна Последняя беда. Другую бы дорогу, В Компьен или Париж... Но этой, слава Богу, Ее не удивишь. Свиданьем предстоящим Взволнована чуть-чуть. Но дышит грудь не чаще, Чем в Царском где-нибудь. Как всякий дух бесплотный, Очерчена штрихом, Свой путь бесповоротный Сверяет со стихом. Плывет она в тумане Средь чудищ, мимо скал Такой, как Модильяни Ее нарисовал. - А.К: Царское Село упомянуто недаром. Она там жила и любила эти места. Гумилев говорил: «Анна Андреевна, вы - поэт местного, царскосельского значения». Я-то считаю, что ее надо было похоронить на Казанском кладбище в Царском Селе рядом с Анненским, а не в Комарово. Ну, ладно… Еще одно стихотворение, посвященное Ахматовой: Поскольку скульптор не снимал С ее лица посмертной маски, Лба крутизну, щеки провал Ты должен сам придать огласке. Такой на ней был грозный свет И губы мертвые так сжаты, Что понял я: прощенья нет. Отмщенье всем, кто виноваты. Ее лежание в гробу На Страшный суд похоже было. Как будто только что в трубу Она за ангела трубила. Неумолима и строга, Среди заоблачного зала На неподвижного врага Одною бровью показала. А здесь от свечек дым не дым, Страх совершал над ней облеты... Или нельзя смотреть живым На сны загробные и счеты? - А.К: В этих стихах я рассказал о трагической жизни Анны Ахматовой, ее невероятно трудной судьбе. Тогда их не публиковали. Что вы! Постановление 1946 года никто не отменял. Хотя Анна Андреевна его отменила - своими стихами. Вы знаете, еще я хочу похвастать. Можно? - А.Л: Да, конечно. - А.К: Надежда Яковлевна Мандельштам, дружившая с Ахматовой, написала Лидии Гинзбург по поводу этих стихов, которые до нее дошли: «Из Кушнера выйдет настоящий поэт». Надежда Яковлевна пережила то же самое, наверное, даже более страшные вещи с Осипом Эмильевичем. О чем говорить?! У следующих стихов есть эпиграфом из Фета: На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал.... Они называются «Стог» и посвящены Борису Яковлевичу Бухштабу. Был такой замечательный литературовед, филолог, автор блестящих статей и книг о Фете и Тютчеве. Ведь Фета к концу XIX века просто забыли, а в XX веке называли слабым, второстепенным поэтом с жалкими рифмами. Бухштаб доказал, что это не так, и вернул интерес читателей к его поэзии. Я к стогу сена подошел. Он с виду ласковым казался. Я боком встал, плечом повел, Так он кололся и кусался. Он горько пахнул и дышал, Весь колыхался и дымился. Не знаю, как на нем лежал Тяжелый Фет? Не шевелился? Ползли какие-то жучки По рукавам и отворотам, И запотевшие очки Покрылись шелковым налетом. Я гладил пыль, ласкал труху, Я порывался в жизнь иную, Но Бога не было вверху, Чтоб оправдать тщету земную. И голый ужас, без одежд, Сдавив, лишил меня движений. Я падал в пропасть без надежд, Без звезд и тайных утешений. Ополоумев, облака Летели, серые от страха. Чесалась потная рука, Блестела мокрая рубаха. И в целом стоге под рукой, Хоть всей спиной к нему прижаться, Соломки не было такой, Чтоб, ухватившись, задержаться! - А.К: Теперь я прочту стихи, у которых нет посвящения. Я просто не мог его поставить. Потом объясню, почему. Итак, «В кафе»: В переполненном, глухо гудящем кафе Я затерян, как цифра в четвертой графе, И обманут вином тепловатым. И сосед мой брезглив и едой утомлен, Мельхиоровым перстнем любуется он На мизинце своем волосатом. Предзакатное небо висит за окном Пропускающим воду сырым полотном, Луч, прорвавшись, крадется к соседу, Его перстень горит самоварным огнем. «Может, девочек, – он говорит, – позовем?» И скучает: «Хорошеньких нету». Через миг погружается вновь в полутьму. Он молчит, так как я не ответил ему. Он сердит: рассчитаться бы, что ли? Не торопится к столику официант, Поправляет у зеркала узенький бант. Я на перстень гляжу поневоле. Он волшебный! хозяин не знает о том. Повернуть бы на пальце его под столом – И, пожалуйста, синее море! И коралловый риф, что вскипал у Моне На приехавшем к нам погостить полотне, В фиолетово-белом уборе. Повернуть бы еще раз – и в Ялте зимой Оказаться, чтоб угольщик с черной каймой Шел к причалу, как в траурном крепе. Снова луч родничком замерцал и забил, Этот перстень... на рынке его он купил, Иль работает сам в ширпотребе? А как в третий бы раз, не дыша, повернуть Этот перстень – но страшно сказать что-нибудь: Все не то или кажется – мало! То ли рыжего друга в дверях увидать? То ли этого типа отсюда убрать? То ли юность вернуть для начала? - А.К: Это Бродский. - А.Л: Бродский? - А.К: Конечно! Стихи 1974 года, поэтому я не мог поставить посвящение. Кстати, Бродский их прочел и понял. - А.Л: А что за перстень? И где все происходит? - А.К: В Ялте. Да просто в южном городе. У Бродского есть стихи «Зимним вечером в Ялте», так что перекличка очевидная. А вот стихи, посвященные моему другу Андрею Смирнову, замечательному кинематографисту. «Белорусский вокзал», «Осень» – это его. Еще он сделал очень сильный фильм «Жила была одна баба», за который ему здорово досталось, потому что он показал: русскому христианству и при царе жилось плохо, не только при колхозах. Андрею сказали, что он не любит Россию. Это Андрей-то Смирнов не любит Россию?! Что вы такое говорите, дураки? Он - умнейший человек, а в кино всегда говорит правду. Мы дружим с 1960-х годов. Наш третий друг - Илья Авербах - рано умер. А с Андреем мы и сейчас видимся, любим посидеть, выпить. Стихи, посвященные ему, называются «Пиры»: Шампанское – двести бутылок, Оркестр – восемнадцать рублей, Пять сотен серебряных вилок, Бокалов, тарелок, ножей, Закуски, фазаны, индейки, Фиалки из оранжерей, – Подсчитано все до копейки, Оплачен последний лакей. И давнего мира изнанка На глянцевом желтом листе Слепит, как ночная Фонтанка С огнями в зеркальной воде. Казалось забытым, но всплыло, Явилось, пошло по рукам. Но кто нам расскажет, как было Беспечно и весело там! Тоскливо и скучно! Сатира На лестнице мраморный торс. Мне жалко не этого пира И пара, а жизни – до слез. Я знаю, зачем суетливо, Иные оставив миры, Во фраке, застегнутом криво, Брел Тютчев на эти пиры. О, лишь бы томило. Мерцало, Манило до белых волос… Мне жалко не этого бала И пыла, а жизни – до слез, Ее толчеи, и кадушки С обшарпанной пальмою в ней, И нашей вчерашней пирушки, И позавчерашней, твоей! - А.Л: Так нам открывается весь Кушнер! И много у вас посвящений? - А.К: Много. Целый список. - А.Л: Это здорово. Но в одной программе мы со всем не справимся, продолжи читать в следующей. Я правильно понимаю? - А.К: Да. Я объясню, почему это стихотворение посвящено Андрею. Он любит Тютчева, как и я. И все понимает. Мы с ним любим сидеть в ресторане или дома с женами. Наши жены, я считаю, очень хорошие и славные. И мы дружим вчетвером. Эти стихи о радости жизни, но не только. Есть стихотворение, которое я вовремя не посвятил Алексею Герману и теперь страшно себя за это ругаю. Мы были знакомы, но не дружили. Он – очень тяжелый человек, но невероятно талантлив. А стихи были написаны после фильма «Мой друг Иван Лапшин». За кулисами сидят, открыты двери из артистической, В суконных гимнастерках, пиджаках - Это шефы. Это сон такой, Наверное, провидческий. Актеры с ними, пиво на паях. Сцена чуть видна отсюда Из-за штор, фанерных ящиков, Невероятных складок и завес. Там на сцене - «Флорентийская чума» Актеры в плащиках, А здесь - пивной, житейский интерес. Там, на сцене, клочья дыма, Пир горой и декламация. Оттуда отпылав и умерев, Прибегают за кулисы, Где горторг и авиация Среди юношей сидят чумных и дев. Друг мой что это? Не жгущейся бывает ли история, Совпавшему с минутой роковой? Мне с младенчества близка В дыму густом фантасмагория, И гибельное кажется, и родное. Посмотри, сейчас колпак бумажный, Снимет эта потная в бубенчиках И скажет: «Духота». Это сон такой мне снится, И не тень ли мимолетная Легла на них грядущая беда. «Почему, Иван Лукьяныч, Я актриса, а не летчица», - Начальная чуть держится коса. Дезинфекционный дым Со сцены понизу волочится, Окутывает жизнь, ест глаза. Стол бутылками заставлен. «О, какое освещение багровое», - Подглядывать нельзя. Все кончается: и сон, и фильм, И флирт, и угощенье, и жизнь. И жизнь почти что вышла вся. - А.К: Великий фильм! И действительно возникает ощущение, что приближается война. Ее тень лежит на этих людях. - А.Л: Да-да. - А.К: Они все обречены. Удивительно, как один актер накручивает свое ухо, играя в шашки… - А.Л: Уважаемые телезрители, наше время подошло к концу. В следующей программе мы продолжим читать посвящения. Напомню, это был цикл «Весь Кушнер» и в студии - поэт Александр Кушнер. До новых встреч! - А.К: Спасибо! Телеканал «ВОТ!», «Весь Кушнер», 25 июня 2013, 17.30 polit.pro
|
|
Поделись новостью с друзьями: |
|
Ссылка на видео-версию
535
