Авторская колонка — 10:14 16 Июля 2014 —
Гравюра на демократии
Денис Драгунский, Как часто совершенство становится проблемой
Знаменитый русский гравёр Федор Иванович Иордан с 1834 по 1846 год работал над большой гравюрой-репродукцией с картины Рафаэля «Преображение». Современники рассказывали, что в его мастерской в каменном полу была протоптана ложбинка – ведь целых двенадцать лет он с тонким резцом в руке ходил вокруг стола, на котором лежала громадная медная доска. Когда работа была закончена, Иордана ждал триумф. Критики писали, что его гравюра в совершенстве передает всю силу и все очарование рафаэлевского полотна. Четыре академии художеств, включая Российскую, избрали его своим действительным членом. Он стал профессором, ректором, хранителем эстампов Эрмитажа, и прочая, и прочая, и прочая. Потом он сделал немало других гравюр-репродукций, не таких масштабных, но тоже великолепных. Федор Иордан был гравёром по меди и стали. Но уже в конце XVIII века английский художник Томас Бьюик (пишется Bewick – не путать с автомобилем Buick) изобрел торцовую гравюру по дереву. То есть гравировку по торцовому срезу дерева сверхтвердой породы – самшита или груши. У торцовой ксилографии – по сравнению с гравюрой на металле – было два замечательных преимущества. Самшит достаточно тверд, чтобы можно было сделать до пятидесяти тысяч полноценных отпечатков – учитывая тиражи книг в XIX веке, это чрезвычайно много. Но самшит при этом гораздо мягче меди, резать было легче – и легче было создавать тончайшие штриховки. К середине XIX века мастера торцовой ксилографии достигли поразительных высот в создании гравюр-репродукций. Они умели передавать тончайшие светотени, объемы, лессировки, туманы. Они могли копировать крупные мазки маслом и прозрачные акварельные заливки. То есть они, можно сказать, делали почти фотографические черно-белые репродукции отличного качества. Но вот тут-то, как раз в середине XIX века, и была изобретена фотография. Репродукции, естественно, стали фотомеханическими, и уже не надо было годами ходить вокруг медной пластины, или с лупой сгибаться над самшитовой дощечкой. Задача стала решаться в принципе иначе. Нечто похожее случилось лет через 120–130, в восьмидесятые годы ХХ века. Пишущие машинки достигли изумительного совершенства. Мало того, что они были электрическими. Были изобретены «ромашки» и «шарики» — то есть особые пакеты для шрифтов, что позволяло печатать крупно, жирно или курсивом, а также впечатывать слова латиницей и еще более экзотическими буквами. Старики помнят, какая это морока была – впечатывать иностранные цитаты, фамилии или названия, вынимая листы и вставляя их в другую машинку – но в 1980-е это кончилось, ура. Более того, появились машинки с маленькими LCD-экранами, где высвечивались последние набранные три-четыре слова – то есть можно было править опечатки по ходу дела. Восторг! И вот тут-то изобрели Word Processor и принтер к нему. А там и первые персональные компьютеры появились в широкой продаже. И эти роскошные, навороченные электромеханические пишущие машинки оказались никому не нужны. Набирать и печатать стали в принципе – повторяю, в принципе! – по-другому. Не аналоговым манером, а цифровым. — Зачем все эти приключения изобретений? – спросит нетерпеливый читатель. – Все это, конечно, весьма занимательно для школьников – но! Но к чему автор клонит? Что он хочет сказать? А вот что. Автор хочет сказать, что как только какое-то приспособление достигает высочайшего уровня, чрезвычайной утонченности и популярности – это верный признак, что скоро на смену данному приспособлению придет нечто совсем другое. Такое, о чем мы даже не догадываемся. Взять, например, автомобиль. Мне кажется, что автомобиль сейчас достиг изумительного совершенства. Экономичный и даже гибридный, но при этом мощный двигатель; автоматическая трансмиссия; гидроусилитель руля; средства безопасности – от автоблокировки тормозов до подушек; электронная навигация, включая маленькие радарчики, которые позволяют парковаться чуть ли не вслепую; телевизор вместо зеркала заднего вида; климат-контроль; подогрев и чуть ли не вибромассаж в сиденьях, принимающих нужную форму; и куча разных мелких фенечек и прибамбасов. Многие совершенства явно лишние – например, набор скорости до 100 км/ч в течение 4,5 сек. – это вряд ли может реально понадобиться даже самому лихому автомобилисту. Ну и что? В конце концов, далеко не всякой машинистке нужен был латинский жирно-курсивный шрифт, но она гордилась, что ее пишущая машинка и это умеет. Автомобилей становится всё больше, и они из помощи всё больше и больше становятся помехой. Вернее, так: помогая каждому в отдельности, автомобиль все сильнее мешает всем вместе – району, городу, сообществу людей. Удобных парковок и широких дорог становится всё больше – но количество автомобилей растет опережающими темпами, это понятно психологически и экономически. Растет загазованность (электромобили не поспевают, да электричество тоже не с неба падает: ГЭС, ТЭЦ и АЭС точно так же вредят окружающей среде); увеличиваются пробки, а жесткие меры борьбы с ними вызывают протест. Ибо автомобиль, при всех своих немыслимых совершенствах, остался тем же, чем был – всего лишь четырехколесной коробкой, занимающей несоразмерно большой кусок пространства – несоразмерно перевозимому пассажиру, он же водитель. Человек, идущий пешком, занимает 1 кв. м. с учетом зоны безопасности вокруг себя. А в толпе – и того меньше. Человек, едущий в автомобиле, даже самом крохотном – самое маленькое 5 кв. м., то есть в пять раз больше, а с учетом зоны безопасности (то есть чтобы боками не тереться) – наверное, 10 – 15 кв. м. Автомобиль сжирает пространство города и время людей. Точно так же торцовая гравюра, при всех своих немыслимых совершенствах, требовала не только прилежного, но и талантливого художника – а где их столько взять? Негде. Как нельзя превратить город в сплошную улицу с парковками, и неоткуда взять лишние 4 часа в сутки (два на работу, два с работы). Скорее всего, в очень обозримом будущем, несмотря на лоббизм автомобилестроителей – а вы думаете, гравёры не лоббировали против фотографии? да и первые фоторепродукции были хуже гравюр! – несмотря ни на что, должно появиться новое средство передвижения. Какое-то совсем другое. В принципе иное. Тотальный капсульный транспорт? Или что-то совсем немыслимое? Не знаю и даже предположить не могу, как в 1840-е годы никто и предположить не мог, что появятся фотоаппараты. Но я, собственно, не про авто и фото. Я про демократию. Мне кажется, что эта закономерность (доведенная до совершенства вещь скоро заменяется чем-то в принципе иным) – касается не только вещей, но и институтов. В развитых демократических странах демократия, и ее основа – защита прав меньшинства – дошла до упоительного совершенства, но приносит всё больше и больше проблем. К развитию демократии подходит знаменитая метафора об острове и океане, которая описывает развитие науки. Если представить себе, что наше знание – это остров в океане незнания, то, тем больше этот остров (наше знание), тем длиннее его береговая линия (то есть тем больше новых задач перед наукой). В случае с демократией примерно то же самое: чем демократичнее общество, тем больше возникает вопросов, которые мы должны решать опять-таки на основе ценностей демократии. Чем больше законов, тем больше пробелов в праве. Чтобы их устранить, сочиняются и принимаются новые законы, и так – до бесконечности. Кроме этого институционального водоворота, возникают и ценностные, прямо скажем, катастрофы. Противоречие между безусловной ценностью прямого, равного и тайного избирательного права – и повадливостью широких народных масс на безответственные посулы популистов и просто негодяев. Между необходимостью серьезных экономических реформ – и тем, что реформатор для проведения реформ должен выиграть следующие выборы, а для этого должен что-то сладенькое пообещать, и поэтому реформы скукоживаются под напором социальных гарантий. Бывают вообще труднопереносимые парадоксы. Да, да, да – заключенных, за какое бы преступление они ни отбывали срок, нельзя пытать, унижать, морить голодом и вообще содержать в нечеловеческих условиях. А если совсем честно, то их нельзя заставлять работать, это против всех конвенций и пактов о правах человека. Всё это важно в первую очередь не для заключенных, а для общества, для нас, чтоб мы не брали пример с убийц и насильников и вообще не зверели. Всё так. Но когда Брейвик, убивший 77 человек, содержится в камере, которая представляет собою комфортабельный жилой блок, при этом читает книги, имеет возможность заниматься самообразованием и сочинительством, потребляет здоровую пищу и пр. и пр., то есть живет не хуже, а то и лучше, удобнее и сытнее простых честных тружеников – это вызывает вопросы. Многих шокирует ювенальная юстиция – причем не столько своим существом, сколько своими эксцессами. Да, да, да – ребенка нельзя унижать, издеваться над ним, это азбука. Но вот характерная сценка: у мамы забирают ребенка в государственное учреждение опеки. Потому что мама – согласно доносу соседки – нашлепала своего ребенка. Ребенок, которого забирают, сопротивляется и кричит во всё горло. Сотрудники патронажной службы силой волокут ребенка в машину – то есть осуществляют насилие куда более физически ощутимое и психологически травматичное, чем мама, которая шлепнула его по попе. И последний, самый главный парадокс переразвитой демократии. Настойчивое педалирование ценности равенства уничтожает ценность развития и, в предельном случае, ценность любого совершенства – хоть профессионального, хоть морального. Подросток в своих правах равен взрослому, невежда – ученому, бродяга – семьянину. Что уж говорить о нашей не слишком развитой демократии! Дикий всплеск странноватых, мягко говоря, законов – это, на самом-то деле, не злая воля и даже не глупость. Это отчаянная реакция на пробелы в праве и провалы в правосознании, которые – в любой демократии – растут по мере развития демократических (или притворяющихся таковыми) институтов. Трудно представить себе, что будет «вместо демократии», как фотоаппарат вместо ксилографии, как компьютер вместо пишущей машинки. Возможно, возникнет новый авторитаризм и новая кастовость. Возможно, восторжествует т.н. «принцип Кардозо»: никаких законов вообще не нужно, достаточно здравого смысла судьи и присяжных. Возможно, на смену европейской модели общественного устройства придет конфуцианская или шариатская. Посмотрим. Ждать осталось не так уж долго. По меркам истории, разумеется. Мнение автора может не совпадать с позицией редакции 16 июля 2014 gazeta.ru
|
|
Поделись новостью с друзьями: |
|
482
