Страна заборности

Судьбу искушать вредно. Каждый знает. «Любить его или не любить? — подумала я. — Вот бы мне знак какой!» Стоило только подумать, сразу и возник этот забор. Страшный, высокий. Не полтора метра, согласно закону. А все три. Возник вмиг. Я проснулась — он стоит. Прямо как Берлинская стена, которая тоже возникла в один день.

Забор уходил за горизонт. Он был железный, серый. Не покрасишь, не отвернешься. И такой депрессивный... Ни словом унять, ни платком утереть. Спустя тридцать лет совместной жизни соседи по даче вдруг решили отделиться. Да не рабицей. А воздвигли железный занавес. Хлоп!

Что такое забор? Забор — это воплощенное «нет». Ироничный ответ судьбы на мой дурацкий вопрос. Довольна ли ты, дура такая, ответом? Если и есть где-то в природе выраженное, манифестированное «нет», его зримый образ, то это забор. Всеобъемлющий символ. Кто-то пошутил: «Россия — страна заборности, а не соборности».

От Европы, будь она неладна, хватит ею уже нас попрекать, россиян отличают две вещи — заборы (мы их ставим везде, где были без них свобода и простор) и тапочки (мы их насильно надеваем на гостей). Крохотные нерадостные куски земли, не особенно плодородной, от этого становятся еще уже и грустнее, превращаются в ячейки и куриные жилища. А гости наши становятся еще ниже и закомплексованнее. Сразу вдруг окультяпятся и сникнут. И в ноги дует. А когда тебе в ноги дует, ты уже не гусар.

Грузинского классика Гурама Дочанашвили в России знают не особенно хорошо. Его роман «Одеяние первое» — о тоталитарном государстве, впрочем, пальцем не указано, о каком именно. Может, о Грузии? Ну да бог с ним, с государством, а вот есть в романе один любопытный эпизод. Любил маршал Бетанкур собирать у себя знать на большие пышные приемы, с придворными тенорами и балеринами, — пыль в глаза пустить.

Вся знать страны разодета в пух и прах. В пух и прах... но в тапках. Роскошная обувь должна быть оставлена за массивной дверью. Как говорил сам маршал: «Не очень-то станешь террористничать в шлепанцах».

В тапках даже самый большой лихач, заговорщик и вольнодумец становился беспомощным и о бунте думать уже не мог. Хитро!

Замечу в скобках, что литературного маршала переплюнули нацисты, которые, по свидетельству Виктора Франкла, деморализовали и дегуманизировали узников концлагеря тем, что заставляли делать изо дня в день работу, лишенную смысла: заключенный весь день рыл яму, а вечером ему приказывали ее зарывать.

«У них» же заборов нет, «у них» в гостях буржуи шлепают прямо в обуви по хозяйским коврам. Мы же гостя сразу унижаем: накормим, а унизим. Душевностью фирменной обволакиваем — и забор ему в нос!

Высоцкий этот парадокс описал иначе, но, в сущности, сказал то же самое: «Двери настежь у нас — а душа взаперти». Двери, впрочем, у нас тоже о больших замках.

Живем мы на шести сотках. Не могу сказать, что этого катастрофически мало. И по четыре сотки людям давали в советское время. Спору нет, живем друг у друга на голове. Чихнул — добрый сосед скажет: чтоб вам быть здоровым! Икнул — сосед покраснеет. Целуешься — сосед возбуждается. В общем, тесно, видно, слышно, стыдно. У соседа девочка-подросток врубает Филиппа Киркорова, громко, громко. Я его не то чтобы не люблю — достойный певец. Но просто, когда я его слушаю, всякий раз думаю: «А не пойти ли удавиться?»

Получали мы шесть соток в 1984 году, я тогда ребенком была и дачу ненавидела, потому что по дороге на дачу я пережила самое страшное унижение в своей жизни. Автобус №512 ходил два раза в день. Перевезти он мог за раз 40 человек. То есть всего 80. А народу каждый раз утром в субботу на маршрут №512 набегало человек четыреста. Но рейсы все равно не добавляли. Все было продумано и спланировано в плановом государстве. Ибо спланированы были не рейсы, а спланирована была очередь.

И при чем здесь матрешка? И зачем здесь медведь? И много ваша шапка-ушанка говорит о русской душе? Тапочки, заборы и очередь — говорят.

Первый автобус отходил в восемь утра. Мы, семья профессиональных сов, приезжали к автобусу в семь утра и занимали очередь. А без пяти восемь поближе к голове очереди начинали собираться разные крупные мужчины, и на лицах у крупных мужчин была какая-то тайная мысль. И когда автобус подходил, крупные мужчины раскидывали всех к чертовой бабушке и молча, сопя, лезли внутрь. Тем не менее каждую субботу родители поднимали меня в шесть, чтобы к семи занять место в очереди и успеть к восьми быть из нее вышвырнутым. Если уж нельзя было получить место в автобусе (место в жизни), то хотя бы этот час — с семи до восьми — можно было урвать себе место в очереди.

Я стою в очереди, следовательно, я есть. Советско-картезианская максима.
С крупными мужчинами мы никогда не дрались, а смиренно отлетали взад и покорно заходили внутрь, когда всё уже сидело, отвернувшись к окошку. Всё то, что крупнее да локтястее, имело право на посидеть.

Весь Советский Союз стал для меня очередью к автобусу №512 без права сидеть. Я не любила Союз. Я не любила дачу.

В СССР все было разбито по ячейкам, покрашено охрой и прибито рабицей. Подвал — нельзя. Один поставил — замуровали. Нет, человека оставили снаружи — нечто звери? А подвал — замуровали. Другой сделал третий этаж — снесли. Кругом — охра и рабица.

Потом Советский Союз взял и спрятался, притаился, как будто и нет его. И я полюбила дачу. Я любила сидеть на границе участков (без всякого забора) и смотреть на закатное солнце. Вечер наступает не тогда, когда заходит солнце. Вечер наступает тогда, когда вдруг становится тише. Все жужжалки, сопелки, гавкалки вдруг затихают. Становится тише, и оседает в человеке муть. От такого умаления звуков не может не улечься на душе. Свежий воздух, закатное солнце, отрицательные ионы. В общем, Землю — крестьянам! Свежий воздух — горожанам! Женщинам — мужчину! Горбатым — могилу!

И тут вдруг все то, что я так люблю, отнял забор. И неожиданно — как же я раньше этого не замечала? — выяснилось, что заборы-то стоят уже повсюду, на всех участках нашего садоводческого товарищества стоят, высоченные, глухие. Наш участок оставался последним. Их же не было в Союзе... Они появились сейчас. Их понаставили граждане новой России. Отцы семейств, честные мещане. Понатыкали.

Только я не буду говорить такую пошлость, что это они так отделяются от государства. Этого вы от меня не услышите.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
gazeta.ru
23 мая 2014

Оставаться в курсе всех наших новостей?

<div style="border:1px; width:450px; border-color:#701c1f; background-color:#F5F5F5; font-family:Verdana, Arial, Helvetica, sans-serif"><div style="float:right; text-align:right"><a href="http://polit.pro"><img src="http://polit.pro/logo.png" height="15"/></a> <a href="<?if()?><?else?>/_nw/237/52027254.jpg<?endif?>" class="class1"><img src="/_nw/237/52027254.jpg" width="105" border="2"></a></div>23 Мая 2014 - Страна заборности <a href="/news/1-0-27" title="Ещё материалы >>>" style="text-decoration:none; color:#000000"><div id="nativeroll_video_cont" style="display:none;"></div>Судьбу искушать вредно. Каждый знает. «Любить его или не любить? — подумала я. — Вот бы мне знак какой!» Стоило только подумать, сразу и возник этот забор. Страшный, высокий. Не полтора метра, согласно закону. А все три. Возник вмиг. Я проснулась — он стоит. Прямо как Берлинская стена, которая тоже возникла в один день. Забор уходил за горизонт. Он был железный, серый. Не покрасишь, не отвернешься. И такой депрессивный... Ни словом унять, ни платком утереть. Спустя тридцать лет совместной жизни соседи по даче вдруг решили отделиться. Да не рабицей. А воздвигли железный занавес. Хлоп! Что такое забор? Забор — это воплощенное «нет». Ироничный ответ судьбы на мой дурацкий вопрос. Довольна ли ты, дура такая, ответом? Если и есть где-то в природе выраженное, манифестированное «нет», его зримый образ, то это забор. Всеобъемлющий символ. Кто-то пошутил: «Россия — страна заборности, а не соборности». От Европы, будь она неладна, хватит ею уже нас попрекать, россиян отличают две вещи — заборы (мы их ставим везде, где были без них свобода и простор) и тапочки (мы их насильно надеваем на гостей). Крохотные нерадостные куски земли, не особенно плодородной, от этого становятся еще уже и грустнее, превращаются в ячейки и куриные жилища. А гости наши становятся еще ниже и закомплексованнее. Сразу вдруг окультяпятся и сникнут. И в ноги дует. А когда тебе в ноги дует, ты уже не гусар. Грузинского классика Гурама Дочанашвили в России знают не особенно хорошо. Его роман «Одеяние первое» — о тоталитарном государстве, впрочем, пальцем не указано, о каком именно. Может, о Грузии? Ну да бог с ним, с государством, а вот есть в романе один любопытный эпизод. Любил маршал Бетанкур собирать у себя знать на большие пышные приемы, с придворными тенорами и балеринами, — пыль в глаза пустить. Вся знать страны разодета в пух и прах. В пух и прах... но в тапках. Роскошная обувь должна быть оставлена за массивной дверью. Как говорил сам маршал: «Не очень-то станешь террористничать в шлепанцах». В тапках даже самый большой лихач, заговорщик и вольнодумец становился беспомощным и о бунте думать уже не мог. Хитро! Замечу в скобках, что литературного маршала переплюнули нацисты, которые, по свидетельству Виктора Франкла, деморализовали и дегуманизировали узников концлагеря тем, что заставляли делать изо дня в день работу, лишенную смысла: заключенный весь день рыл яму, а вечером ему приказывали ее зарывать. «У них» же заборов нет, «у них» в гостях буржуи шлепают прямо в обуви по хозяйским коврам. Мы же гостя сразу унижаем: накормим, а унизим. Душевностью фирменной обволакиваем — и забор ему в нос! Высоцкий этот парадокс описал иначе, но, в сущности, сказал то же самое: «Двери настежь у нас — а душа взаперти». Двери, впрочем, у нас тоже о больших замках. Живем мы на шести сотках. Не могу сказать, что этого катастрофически мало. И по четыре сотки людям давали в советское время. Спору нет, живем друг у друга на голове. Чихнул — добрый сосед скажет: чтоб вам быть здоровым! Икнул — сосед покраснеет. Целуешься — сосед возбуждается. В общем, тесно, видно, слышно, стыдно. У соседа девочка-подросток врубает Филиппа Киркорова, громко, громко. Я его не то чтобы не люблю — достойный певец. Но просто, когда я его слушаю, всякий раз думаю: «А не пойти ли удавиться?» Получали мы шесть соток в 1984 году, я тогда ребенком была и дачу ненавидела, потому что по дороге на дачу я пережила самое страшное унижение в своей жизни. Автобус №512 ходил два раза в день. Перевезти он мог за раз 40 человек. То есть всего 80. А народу каждый раз утром в субботу на маршрут №512 набегало человек четыреста. Но рейсы все равно не добавляли. Все было продумано и спланировано в плановом государстве. Ибо спланированы были не рейсы, а спланирована была очередь. И при чем здесь матрешка? И зачем здесь медведь? И много ваша шапка-ушанка говорит о русской душе? Тапочки, заборы и очередь — говорят. Первый автобус отходил в восемь утра. Мы, семья профессиональных сов, приезжали к автобусу в семь утра и занимали очередь. А без пяти восемь поближе к голове очереди начинали собираться разные крупные мужчины, и на лицах у крупных мужчин была какая-то тайная мысль. И когда автобус подходил, крупные мужчины раскидывали всех к чертовой бабушке и молча, сопя, лезли внутрь. Тем не менее каждую субботу родители поднимали меня в шесть, чтобы к семи занять место в очереди и успеть к восьми быть из нее вышвырнутым. Если уж нельзя было получить место в автобусе (место в жизни), то хотя бы этот час — с семи до восьми — можно было урвать себе место в очереди. Я стою в очереди, следовательно, я есть. Советско-картезианская максима. С крупными мужчинами мы никогда не дрались, а смиренно отлетали взад и покорно заходили внутрь, когда всё уже сидело, отвернувшись к окошку. Всё то, что крупнее да локтястее, имело право на посидеть. Весь Советский Союз стал для меня очередью к автобусу №512 без права сидеть. Я не любила Союз. Я не любила дачу. В СССР все было разбито по ячейкам, покрашено охрой и прибито рабицей. Подвал — нельзя. Один поставил — замуровали. Нет, человека оставили снаружи — нечто звери? А подвал — замуровали. Другой сделал третий этаж — снесли. Кругом — охра и рабица. Потом Советский Союз взял и спрятался, притаился, как будто и нет его. И я полюбила дачу. Я любила сидеть на границе участков (без всякого забора) и смотреть на закатное солнце. Вечер наступает не тогда, когда заходит солнце. Вечер наступает тогда, когда вдруг становится тише. Все жужжалки, сопелки, гавкалки вдруг затихают. Становится тише, и оседает в человеке муть. От такого умаления звуков не может не улечься на душе. Свежий воздух, закатное солнце, отрицательные ионы. В общем, Землю — крестьянам! Свежий воздух — горожанам! Женщинам — мужчину! Горбатым — могилу! И тут вдруг все то, что я так люблю, отнял забор. И неожиданно — как же я раньше этого не замечала? — выяснилось, что заборы-то стоят уже повсюду, на всех участках нашего садоводческого товарищества стоят, высоченные, глухие. Наш участок оставался последним. Их же не было в Союзе... Они появились сейчас. Их понаставили граждане новой России. Отцы семейств, честные мещане. Понатыкали. Только я не буду говорить такую пошлость, что это они так отделяются от государства. Этого вы от меня не услышите. Мнение автора может не совпадать с позицией редакции gazeta.ru 23 мая 2014
		<script>
			var container = document.getElementById('nativeroll_video_cont');

if (container) {
				var parent = container.parentElement;

if (parent) {
					const wrapper = document.createElement('div');
					wrapper.classList.add('js-teasers-wrapper');

parent.insertBefore(wrapper, container.nextSibling);
				}
			}
		</script>
	</a></div>